Экстаз незавершенности

Мистики убеждены, что стремление к Богу слаще любого познания Бога. Они могли бы сказать, что нас «насыщает наш голод» к Богу. Апологет христианства К.С. Льюис сжато выразил эту мысль в книге «Настигнут радостью», вспоминая моменты своей жизни, когда радость познания Бога коснулась его, пусть даже мимолетно. Он утверждал, что эта радость «разительно отличалась и от счастья, и от удовольствия», и являлась «неудовлетворенным желанием, которое само по себе желаннее любого удовлетворения!» В «Песни песней», одной из книг Еврейской Библии, образ чувственной любви служит для описания экстаза познания Бога и ощущений того, кто познан Им: «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя». В Священном Писании чувственность пронизывает текст из-за ограниченности наших слов о концепции Бога.

Закон не может коснуться Бога. Как и богословие. Как и слова.

И вместо того, чтобы засыпать Бога градом слов или понятий, мистики совершенствовали язык, описывая свои , впечатления. На протяжении всей истории они стерегли путь к Богу в условиях опасного для жизни фундаментализма, нарушали искусственные границы между богословием и поэзией, преодолевали прочные стены между религиями и явные пропасти между Богом и человечеством.

Почитая мистический опыт субботнего отдыха, уходящий корнями в иудаизм, святой Фома Аквинский писал:

В субботний день следи,
чтобы шум не доносился
из твоего дома.
Исключение —
крики страсти возлюбленных.

Суфийский поэт Шамседдин Мохаммед Хафиз писал о Христе:

Я — отверстие в флейте,
откуда выходит дыхание Христа —
прислушайся к этой музыке.

И о чистой радости повседневной жизни с Богом:

Бог и я стали, словно два толстяка в крохотной лодке.
Мы то и дело сталкиваемся друг с другом и смеемся.

Тукарам, индийский поэт XVII века, писал о тщетности наших разговоров о Боге:

Похоже, Бог дал нам не то лекарство.
А ну-ка, насколько просвещенным ты себя чувствуешь?
Ручаюсь, у Него припрятан запас средства,
которое и вправду помогает.

Христианский учитель церкви, мистик Екатерина Сиенская, писала о своем чувственном восприятии Бога:

«Я не приму отказа», —
Бог говорил мне каждую ночь,
распахивая объятия и желая,
чтобы мы танцевали…

Ей вторила Тереза Авильская:

Когда Он касается меня, я вцепляюсь
в небесные простыни так,
как другие возлюбленные —
в глинистую ткань земли.
Всякий подлинный экстаз —
признак того, что ты движешься
в верном направлении,
и не дай ханжам
убедить тебя в обратном.

Во взаимосвязанном мире простой информации недостаточно. Момент, когда нам кажется, что мы кого-то знаем, оказывается моментом, когда мы его не знаем. Уверенность в ближнем, будь он человеком или Богом, бесследно исчезает вместе с отношениями. Признать ограничения нашего языка веры — значит не умалить, а возвеличить Бога. При этом наша любовь становится не более неуловимой, а более реальной.

Без определенности жить в этом мире становится страшно. Мы — слабые создания, нам требуется так много определенности в этой жизни, как только можно получить. Мы теряем работу, здоровье, любимых, дом и знаем, какой изнуряющей бывает неопределенность. Но мучительная неопределенность, связанная с Богом, также служит источником неизмеримого утешения: если мы не владеем Богом, Бог владеет нами.

Это совсем иной род определенности. Наше ощущение незавершенности и наше неутоленное желание манят нас из разумного укромного мирка во вселенную как она есть, где на свободе разворачивается космическая история любви. Вот почему религия и ее слова предназначены для любовников, людей, которые хотят жить испепеляющими страстями и неоправданными надеждами.

То же самое справедливо для стремлений, которые мы считаем совершенно разумными — таких, как наука. Каждое открытие в исследовательской лаборатории — не что иное, как остановка в путешествии любовника. Мой друг Милорад Кожич, генетик из Верхнего Ист-Сайда в Манхэттене, — ученый до мозга костей, один из тех, кто в лаборатории полностью забывает об окружающем мире. Для меня он мистик! И не из-за глубоко интеллектуального, православного магнетизма с оттенком достоевщины, которым он обладает, а потому, что его любовь превосходит его поразительный интеллект. Даже ученый, гигант разума, исходит из определенности, а затем, вступая в веру, бросает вызов доказанному. Каждое открытие начинается с нарушения. Преобладающие данные, и большинство ученых могут утверждать одно, но истинный ученый, возлюбленный жизни — вообразите себе человека в сияющем белом одеянии, как у дервишей — вращается посреди лаборатории и видит то, что не могут увидеть другие, страдает от острого и неутолимого желания, стремится к истине и красоте, несмотря на видимость. Этот ученый безумен, если вступает в неведомое. И наоборот, мир сдерживает определенность священника, политика, ученого.

Произнесение первой молитвы было самым отважным поступком в моей жизни, так как явилось актом капитуляции перед чем-то большим, нежели мое единственное «Я» и сумма моих знаний. Я обнаружил, что для большинства людей капитуляция подразумевает отступление, слабость и пассивность. Когда противник сильнее нас, мы капитулируем. Мы гордимся своей способностью стоять насмерть и обороняться больше, чем умением подчиняться и уступать. Но капитуляция веры — капитуляция перед возлюбленным, а не врагом. Когда мы делаем шаг к нашему возлюбленному, мы делаем шаг в мир, где незнание — часть бытия. Свою первую молитву я произнес потому, что почувствовал: отказ от капитуляции — сам по себе рабство. Если я не способен капитулировать перед неизведанным, я не могу любить, нет более безнадежного рабства, чем неспособность к любви.

Даже теперь, спустя четверть века, это единственное слово-молитва — «Бог» — продолжает действовать на меня. Я чувствую, когда мне необходимо произнести его, возможно раз в год, нахожу место, где никого нет, произношу заветное слово, и мир смещается от определенности к возможности, миг становится вечностью, «здесь» превращается в «повсюду», все становится частью целого, и мне открывается новый способ видеть, ощущать и даже запоминать.