Главная тайна мистиков

Пророк Исайя продолжает разговор о том, как все сущее реагирует на это божественное насыщение земли: «Вы выйдете с веселием и будете провожаемы с миром; горы и холмы будут петь пред вами песнь, и все дерева в поле рукоплескать вам». Для пророка это гиперприсутствие Бога невозможно воспринимать с помощью одного лишь интеллекта.

Присутствие Бога ощущается. Как музыка.

Музыка являет. И скрывает. Подобно любому искусству, музыка скрывает избыточный смысл. Когда Иисус говорил о своих учениях: «Кто имеет уши слышать, да слышит», он обращался не к глухим, а скорее ко всем, кто окружал его. Музыка требует реакции. Объятия. Танца. По словам пророка, все и вся, в том числе горы, холмы и деревья в поле, могут слышать музыку и реагировать на нее.

Даже когда рядом нет природы, те, кто слышит музыку, слышат и реакцию мира. В обширных пригородах Южной Калифорнии пение издают скоростные шоссе; в Нью-Йорке в час пик хлопают двери подземки. Мы слышим музыку в диапазоне настроений от плача до радости, мир меняется, и мы танцуем. Но как только мы начинаем прерывать музыку ответами, мы перестаем слушать. Едва перестав слушать, мы прекращаем танцевать. Мы воздействуем на смысл силой, вместо того, чтобы капитулировать перед тем, что христианский ученый и мистик Юджин Питерсон назвал «непринужденными ритмами благодати».

Для мистиков всех эпох вся ортодоксия, весь закон, традиция и богословие по большому счету не годятся для. достижения единства с Богом. Суфии, поэты и мистики ислама, подрывающие костяк современных религиозных концепций, придерживаются мнения, что даже Коран который они чтят, как речи самого Бога, не выдерживает проверки. Они резонно спрашивают: «Кто же читает любовные письма в объятиях Возлюбленного?»

Религия — раковина. Любовь — жемчужина внутри. Моя знакомая сторонница суфизма Рабия пригласила меня в мечеть в центре Манхэттена, где она бывала каждый четверг вечером, начиная с семи. Уходя из дома, я предупредил жену, что вернусь около девяти. Люди начали стягиваться к мечети ровно в семь, они садились на пол, передавали по кругу корзинку с финиками и сладостями, попивали чай. И признавали присутствие друг друга. Начался вежливый разговор, более сладкий, чем финики и рахат-лукум. У одного из мужчин болело колено, молодая женщина была беременна, кто-то лишился работы, кто-то приехал в город погостить. Группа благословляла каждого, вновь и вновь читая первую суру Корана «Открывающая» (Аль-Фатиха), по одному разу для каждого из упомянутых. Слушая их, я вспоминал голос Садики, моей бабушки с отцовской стороны, учившей меня этим напевным словам. Она повторяла: «Бисмилляхи, ар-Рахмани, ар-Рахим; Амхамдулиляхи раббиль аль-лямин; ар-Рахмани, ар-Рахим…» И еще раз. И еще…

Без четверти восемь группа плавно перешла от забот друг о друге к просвещающим и ободряющим словам руководителя, затем — к повторению нараспев имен Бога, к изображению жестами смысла слов. Кульминацией стала пляска дервишей, вращение вокруг своей оси, как вокруг стержня жизни, в котором, согласно Корану, пребывает Бог. Присутствующие вращались против часовой стрелки, правая часть тела нагоняла левую, охватывала сердце, где находится Бог. Левая рука, вскинутая вверх, к небу, олицетворяла принятие любви Бога; правая, опущенная вниз, благословляла землю, на которой мы живем.

Они не спешили.

Направляясь в другое помещение мечети, чтобы разыскать в куче свою обувь, я взглянул на часы и обнаружил, что время уже перевалило за полночь! Когда оно успело пролететь? Я бросился звонить жене, чтобы сообщить, что вернусь позднее, чем рассчитывал. Она не отвечала, и я отправил ей сообщение. Когда я уже собирался распрощаться и уйти, один из дервишей объявил: «Идем наверх ужинать».

— Ужинать? Сейчас? Ужин у меня уже был — шесть часов назад. С таким же успехом эту трапезу можно было назвать завтраком.

Мысль о еде и болтовне в такой поздний час, в будний день, отдавала для меня, семейного человека, абсурдностью и безответственностью. Но я не знал, как быть, и потому решил остаться. Все братья и сестры, как они называли друг друга, прошли наверх и расселись на полу вокруг низких столов. Город уснул, а здесь продолжалось свидание с Богом! Тарелки передавали из рук в руки, повсюду слышались разговоры, радостный повар вынес огромную кастрюлю чечевичного супа, свежий сыр, оливки и хлеб. Все угощение сдобрили еще пятью аятами "Аль-Фатиха"

К тому времени, как закончился пир, была уже половина второго. Улучив минуту, я спросил:

— А вы завтра работаете?

— Угу-м, — ответили собравшиеся с полными ртами и согласно закивали.

Я засмеялся. Это же нелепо! Здесь были учителя, работники сферы обслуживания, художники, бизнесмены, простые трудолюбивые нью-йоркцы. Мне ответили добродушным смехом.

Как они могли так жить?

Почему они так жили?

Было три часа утра, когда я тихо повернул ключ в двери своего дома, стараясь не разбудить детей. Весна спала, откинув руку, и ждала меня. Внезапно на меня нахлынули воспоминания: двадцать лет назад, когда мы только встречались, мы жили на расстоянии восьмидесяти километров. В разгар рабочей недели, день за днем, неделя за неделей дожидался, когда родители уснут, выскальзывал из дома, спешил на автобусную остановку, медленно уезжал на автобусе, в ночь, пешком доходил до дома, где жила Весна, и ждал, когда она выйдет, чтобы удивить ее рано утром.

И все это ради чего? Чтобы пятнадцать минут побыть рядом с ней, провожая ее на утренние занятия. Пройтись с ней бок о бок. Возможно, украдкой поцеловать. Затем я возвращался домой автобусом и весь день ходил разбитый. И она ни разу не спросила, зачем. Потому что знала. Для нее это имело смысл. Это имело смысл и для меня. Мы любили друг друга. Я повторял бы ей вновь и вновь на разные лады, словно «Аль-Фатиху»: «Я люблю тебя».

Посмотрев на нее, лежащую в постели той ночью в Нью-Йорке, и притягивая ее к себе, я задался вопросом: «А как же дар жизни, который нам никогда не понять во всей полноте? Почему бы нам не любить его так же?»