Глава 8

Жить одним миром

Купель в подвале одной македонской церквушки стала местом моего начала. В этом укромном месте, вдали от бдительных глаз военной полиции, я погрузился в воду жизни.

Наши казармы находились в городке Битола на территории нынешней Республики Македония, в 14 километрах от границы с Грецией. В тот вечер на территории части все было спокойно. В части насчитывалось четыре тысячи усталых солдат — и новобранцев, которые, наплакавшись, уснули, надеясь на избавление от новообретенной суровой реальности, и ждущих демобилизации старослужащих, которые уснули, опьяненные сливовицей, контрабандой пронесенной в казармы. Мы с Тюфяком перемахнули через ограду и под покровом ночи, быстрой и бесшумной походкой, свидетельством большого опыта подобных вылазок, поспешили в центр городка, к неприметной церкви.

Мой путь к купели начался шестью месяцами ранее. Поздно вечером, неделя за неделей и день за днем, мы с Тюфяком уворачивались от патрулей на границе между армейским и гражданским мирами, перебирались через ограду части и шли в гости к Проповеднику. Проповедник Стеван был большим авторитетом, бывшим главарем банды, его растатуированные руки теперь скрывал деловой костюм. Его освежающая, пронизанная чувством юмора доброта была неизменна. Когда я увидел, как Стеван и его жена Анда в обнимку скатились по заросшему травой склону холма — он такой огромный и уютно-округлый в своем костюме, она миниатюрная, с длинными волосами, в церковном платье — а затем поднялись обратно, по пути сорвав какую-то редкую лекарственную траву, чтобы прихватить домой, оба сразу мне понравились.

Остальная паства не впечатляла. Тюфяк с Проповедником пригласили меня на богослужение. Для меня оно было большим событием. Я вступил в совершенно новый мир чудаков.

Первым в тот день, как и во все последующие, ко мне подошел старый крестьянин, тощий и короткий, как сушеные перчики, которые он выращивал, всегда опрятный, в поношенном, но еще щегольском костюме с галстуком. Каждую неделю он подступал ко мне, заглядывал прямо в глаза и отчитывался о том, сколько раз за прошедшую неделю ему были видения Иисуса. Он утверждал, что обычно по вторникам, около полудня, когда он работал под жарким солнцем в поле, Иисус являлся к нему и беседовал с ним лично. Старик не забывал доложить мне о последних новостях, доставленных ему с небес. Мой прогресс был несомненным: не прошло и месяца с начала моего путешествия через страну чудаков, а меня уже отделяли от самого Иисуса всего две ступени! В той церкви бывала крупная женщина, страдавшая гипертензией. Все суетились, спеша помочь ей, приносили холодной воды, помогали подняться или спуститься по лестнице, спрашивали, не нужно ли ей чего-нибудь. Ее крошечный муж, рабочий завода, сам стряпал и убирал их тесную, доставшуюся от государства квартирку, а его жена день-деньской сидела на диване, не переставая что-нибудь жевать. Прихожане называли ее «старшей диаконисой». Я понятия не имел, что это означает, но заметил: когда она слышала свой титул в разговоре, ее лицо сияло гордостью, и все вокруг радовались за нее.

Среди этих людей были и две сестры лет под двадцать Старшая перестала расти в шестилетнем возрасте, у младшей были огромные глаза. На обеих стоило посмотреть обе льнули ко мне с тех пор, как однажды явились к нам в часть и добились у армейского начальства разрешения забрать меня на день, утверждая, что они мои «сестры» (вероятно, имея в виду — «будущие сестры во Христе»). Их родителей я никогда не видел, но эти девушки казались полноценной семьей.

Кроме того, я познакомился с македонскими обывателями, молодой парой с целым выводком детей. Похоже, в школе они проучились недолго, и понятия не имели, о чем говорить с городскими. Насколько я мог судить, они лишь тем и занимались, что растили перец да строгали детей.

У Проповедника были сын и дочь. Дочь оказалась тихой девочкой, которая видела тревожные сны о Боге, но не вполне понимала их. У сына был синдром ломкости костей несовершенный остеогенез, и он ужасно мучился.

И наконец, я приметил человека, который приходил на богослужения лишь изредка, поскольку ему требовалось целый день идти быстрым шагом, чтобы добраться до церкви из своей отдаленной деревни. На лице и теле он носил несколько рубцов от ожогов — следы нескольких конфликтов, когда односельчане вымазали его салом и облили вином, высмеивая его приверженность к аналогу иудейского кашрута и воздержанию от любого спиртного (адвентисты ценят тело так же высоко, как и душу — две части единого целого), а затем бросили его в костер, чтобы посмотреть, защитит ли его Бог. В церкви он уверенно шагал между рядами скамей, напевая вполголоса старые христианские гимны. Жить свободно, без оглядки, он мог только здесь, где его утешением были Иисус и собратья в вере.

Серен Кьеркегор говорил, что самые сильные сомнения мы испытываем незадолго до того, как уверуем.

Я решил, что мне все эти люди не ровня — человек-перчик, беседовавший с Иисусом, багроволикая диакониса, карлик, парочка неучей с оравой ребятни, фанатик из пламени. Я увлекался йогой, травкой, философией, был совсем не таким, как это пестрое сборище людей Иисуса. Не церкви, затерянной на Балканах, учить меня, в чем смысл жизни — я читал Германа Гессе и Кастаньеду!

Свое самомнение я называл духовностью. Через два месяца после моего первого посещения церкви Тюфяк разочаровался во мне. Он вычеркнул меня из своего молитвенного списка. Зачем зря тратить молитвы? Но было уже поздно. Меня точила мысль, в сущности, постепенно перераставшая в убежденность, что эти люди делают нечто правильное. Я никак не мог отделаться от вопроса: что это? Они просто не соответствовали меркам, с которыми я привык подходить к жизни. И Тем не менее, с ними что-то происходило, и для них это было гораздо важнее, чем все испытанное мной. Что же?

Этот вопрос, ответа на который не находилось, сжимал мое сердце и не желал отпускать. Заноза вечности, скрытая в нем, впивалась глубже, и от этого я сделал то, чего со мной еще никогда не случалось: совсем перестал думать о себе. Я перестал судить и непрестанно сортировать людей и впечатления по двум корзинам: в эту — разумное и приемлемое, в другую — бредовое. Вопрос «что с этими людьми?» пришел ко мне из внутреннего неизведанного пространства и вытеснил все прочие заботы. Непрестанная трескотня моего привычного внутреннего монолога утихла. И наступило прояснение.

Так я и пришел той ночью к воде жизни. Через шесть месяцев после моего первого появления в этой церквушке все мы спустились к маленькой купели. По такому случаю пыльный и затхлый церковный подвал, где обычно хранили коробки, велосипеды, садовый инвентарь и ветхую, церковную мебель, преобразился. Весь этот хлам сдвинули в стороны, высвобождая проход к воде.

При свете тусклых лампочек мы обступили лужицу в полу. Вода мерцала жизнью, и Дух Божий носился в пустоте над нею.

Проповедник нарушил молчание, прочитав из Евангелия от Луки: «Когда же крестился весь народ, и Иисус крестившись молился». Едва. услышав эти на первый взгляд простые слова, я задумался об их смысле. Зачем Иисусу понадобилось креститься? Чтобы смыть грехи? Но Иисусу не полагалось совершать их. Может быть, крещение — это приглашение к тому, что распространяется не только на избавление от грехов?

Медленно спустившись в купель, стоя в воде, доходящей мне до пояса, одетый в белую крестильную рубашку, чувствуя себя в безопасности рядом с Проповедником и дожидаясь, когда несильные, но уверенные голоса допоют длинный, кроткий христианский гимн, я вовсе не чувствовал, что присоединяюсь к церкви, становлюсь частью истории людей Божьих, продолжавшейся веками, или вступаю в начало новой жизни. Вместо того чтобы создать нечто новое, мое погружение в воду словно связало меня с чем-то насчитывающим тысячи и даже миллионы лет. Я соединился с началом всего, с первичной жизнью, вплел свою историю в другую, гораздо более великую, возникшую до христианства, до религии, до Библии, когда все мы были единым целым.