Живи, радуйся и не будь негодяем

Когда мои родители приехали в столицу Хорватии Загреб из маленьких балканских городков, им не было и двадцати лет, и оба мечтали жить в большом городе. Танцы в 60-х годах, в спортивном зале школы, повлекли за собой объятия, грезы и, наконец, брак. Мы медленно танцевали под портретами неустрашимых марксистских вождей и огромным красным знаменем, символизирующим революцию, — точно так же американские старшеклассники танцевали под гигантскими портретами президентов США и звездно-полосатыми флагами. Мои родители возлагали надежды на упорную работу и прочные взаимоотношения.

У мамы сохранилась фотография того времени: новорожденный младенец (моя старшая сестра) — на единственной кровати в первой комнате, которую они сняли, и кастрюля на полу, в которую с потолка капает вода. А рядом — они: мой долговязый, тощий и симпатичный отец в горделивой позе и мама с модной прической сидит, сложив руки, и благодарит их удачу.

Моего отца зовут Сеад, потому что он из семьи черногорских мусульман. Маму — Марта, потому что ее родители — католики из Словении. Мы жили в Социалистической Федеративной Республике Югославия, значит, нам всем полагалось быть атеистами. Но мы не верили ни в одну из этих религий или идеологий. Мы просто жили.

Точнее, мы делали больше, чем просто жили. Мы любили жизнь. У нас была своя чудесная религия. Два ее учения, которые никто не выражал словами, были такими же весомыми, какой только способна быть религиозная догма. Первое учение именовалось «Радость»: «Да возрадуйся жизни». При социализме, в условиях которого мы жили, нас почти не отвлекал непрестанный маркетинг потребительских товаров. Все в конечном счете сводилось к взаимоотношениям. И к еде. Вот почему у нас дома всегда вкусно пахло.

В конце месяца Рамадана устраивался праздник с неторопливым приготовлением жареной баранины, хотя никто не постился ни единого дня. На Рождество мы наряжали елку, на Пасху запекали окорок, но не ходили в церковь. Дни государственных праздников нашей страны мы отмечали затейливой европейской выпечкой, но не собирались посещать Музей социалистической революции.

Лучшую говядину мы находили в горах Боснии; мой отец сам ежегодно выбирал корову, которую предстояло принести в жертву ради нашей семейной веры, и мы коптили ее мясо в арендованной коптильне. Мы сами квасили капусту, у нас была своя бочка с лучшим сербским сыром, а для всех видов мяса, какие только можно было раздобыть, мы держали в доме не один, не два, а целых три социалистических холодильника с морозилками.

С тех пор как мне исполнилось четыре года, по выходным отец возил меня на базарную площадь в центр нашего большого города. Он сам учил меня выбирать лучшие продукты. Мы возвращались домой в машине, нагруженной превосходным мясом и овощами из деревни, мама с сестрой помогали нам перетаскивать на кухню драгоценную добычу. Хотя мы жили в городской квартире, несколько раз отец привозил домой живых кур, которых мы резали в ванне. Это к слову об экологически чистых и свежих продуктах! У каждого из нас были свои обязанности на кухне, мы часто бегали к плите или к духовке — смотреть, как подрумянивается фаршированная телячья грудинка, жарится белая средиземноморская рыба или поднимается кекс с грецкими орехами. Стоя на коленях перед духовкой, мы с отцом смотрели сквозь застекленную дверцу, как от тепла предмет нашего вожделения поднимается и опадает, отец ласково клал ладонь мне на макушку, словно благословляя, и говорил: «Видишь? Он дышит».

А изготовление вина! Каждую осень мы покупали отборный виноград. Напряженная работа длилась неделю, на которую мне приходилось отменять все вечерние прогулки с друзьями. Вся жизнь, не связанная с виноделием, замирала. Когда этот нектар становился выдержанным, мы разливали его по бутылкам, и весь следующий год отец с гордостью выставлял их на стол во время нескончаемой череды праздников. «Вот если бы нам еще найти еврейскую семью и подружиться с ней, — думали мы в минуту неловкости при виде этого изобилия, — их пыл придал бы изюминку нашему торжеству жизни».

Вторым учением нашей религии была «Честь»: «Не будь негодяем». Полагалось быть великодушным, честным, трудолюбивым — в особенности трудолюбивым. У каждого человека и каждой семьи имелась репутация, или честь. Такова характерная особенность большинства восточных народов. Помимо возможности радоваться, в жизни важно было подтверждать репутацию или честь, беречь ее, держать незапятнанной. Постыдные поступки бесчестили и пятнали репутацию. Репутация приобреталась путем достижения успехов в своем деле, в результате уважения окружающих, при наличии семьи. Ее портили лень, лживость, скупость, бездомность или бессемейность. На протяжении почти всей жизни я обеспечивал себе прочную репутацию усердной учебой. За хорошие оценки мне прощали все, родители оплачивали мои занятия спортом и поездки. Образование и связанная с ним репутация ценились так высоко, что родители даже смотрели сквозь пальцы на некоторые отступления от кодекса чести — например, когда в старших классах я начал встречаться с учительницей или был пойман при попытке контрабандой провезти марихуану из Франции в Германию во время летних каникул. Я честно учился, у меня была прочная репутация.

Я хотел бы, чтобы процедуре обрезания (хитан) меня подвергли сразу после рождения или на седьмой день после него, как, согласно хадисам (изречениям пророка) поступал со своими сыновьями пророк Мухаммад. Но в семье моего отца, где придерживались суннитских традиций ислама, а не обычаев Аравийского полуострова, мальчиков обрезали позднее, обычно в возрасте 7-10 лет, вероятно, в ознаменование перехода от детства к юности. Все произошло очень быстро, однажды летним днем в городской больнице, и прежде, чем ко мне вернулась способность ходить, не испытывая дискомфорта, в мою честь закатили праздник. Сотни близких родственников съехались на дачу, которую мы снимали за городом. Прибыли двоюродные и троюродные кузены, явились дяди, которых я прежде никогда не видел. Все это напоминало День независимости, день рождения и День благодарения, вместе взятые. Согласно обычаю проведения подобных праздников, все дарили мне деньги, чем вполне возместили необходимость приучаться мочиться заново и в муках.

Только спустя много лет я понял, насколько важен был для моего отца шумный и обильный праздник по случаю моего обрезания. Он вобрал все великолепие нашей семейной религии. Два учения — о радости и чести — слились воедино в идеальной гармонии. Мой отец был старшим сыном в большой семье и после смерти своего отца и деда Займа стал чем-то вроде патриарха в любящем веселье городском племени мусульман. Отец был смекалистым дельцом и обаятельным лидером. Он покинул отцовский дом, чтобы поискать лучшей жизни в городе, и добился своего. Затем он принялся помогать родителям, братьям, сестрам и их семьям переселиться поближе, чтобы им было легче устроиться на новом месте. В заключение разговора о репутации добавлю, что моя мама была неутомимо, а временами — и почти опрометчиво отзывчивой и щедрой, быстро и живо откликаясь на беды тех, кто нуждался в помощи. И отец следовал ее примеру. Поэтому на праздник пригласили всех и каждого. В день обрезания их единственный сын стал многообещающим юношей, которому предстояло показать миру, на что он способен. Еще один мужчина в доме был готов двинуться по своему пути! В тот день соединилось прошлое, настоящее и будущее моего отца. Жизнь обрела полноту. Казалось, мой отец родился под счастливой звездой, и с тех пор удача не покидала его, несчастья не преграждали путь.

До тех пор, пока я не стал христианином. И все разладилось.

Моя домашняя религия со всеми ее запахами, цветами, смехом, упорным трудом и объятиями была для меня предвкушением жизни, имеющей оттенок вечности, которой, как мне казалось, должны жить люди. Я погружался в море книг, философии и искусства, стремился к большему, затем снова выныривал на поверхность, к надежному и устойчивому миру моей семьи, сновал туда-сюда, выискивал «тонкие места», жаждал, чтобы два мира стали одним. В возрасте 18 лет, проходя обязательную службу в югославской армии, я нашел жемчужину, которую искал, и стал последователем Иисуса.

На моих ничего не подозревающих родных словно обрушилось небо. То, что небеса обещали как высшее блаженство, они восприняли как страшное проклятие.